Ленинград

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЮДМИЛЕ ШТЕРН (30 апреля 1935 – 11 июня 2023)

I. ЛЕНИНГРАД

Не все друзья юности Людмилы, кто ещё жив (Яков Гордина, Михаил Мейлах и немногие другие), смогли написать свои воспоминания. По словам Гордина, Людмила играла такую важную роль в их жизни, что написание мемуаров требует времени.

Вы можете или кликнуть на имя или (если это не работает) крутить вниз. Чтобы вернуться наверх, кликните вертикальную стрелку в самом низу экрана.

Авторы эссе на этой странице:

6. А. Бум

12. Е. Рейн (стихи 1955 года и 2005 года)

13. М. Козаков (статья в газете "Новые Известия" 21 июня 2001 года)

14. Norman Naimark

= = = = =

1. Наташа Петровская: знает Людмилу с раннего детства, училась с ней в одной группе в Горном институте, сейчас живёт в Портланде, штат Мэн, работала менеджером ИТ в госпитале.

Как это ни грустно признать, но я оказалась самым старым другом и свидетелем Людиной жизни. Мои первые яркие воспоминания начинаются, когда моя мама пришла в гости к Людиной маме Надежде Филипповне и захватила меня поиграть с 4-летней Людой. Игры не получилось, потому что я была совершенно зачарована игрушечным фарфоровым туалетом с водой и блестящей цепочкой для спуска….

А потом началась война. Союз Ленинградских Писателей организовал эвакуацию детей в Зауральский город Молотов. Никогда не забуду коридор мужчин, взявшихся за руки, чтобы охранять детей от ревущей толпы матерей, пытающихся выхватить своего ребёнка. Людина мама сделала проще – она вскочила в поезд в нарядном летнем платье с сумочкой в руке и последовала за Людой на четыре года в лютый холодный Молотов.

В Молотов был также эвакуирован Кировский театр, который продолжал ставить оперы и балеты и был предметом нашего с Людой нескончаемого вожделения. Мы разработали метод проникновения на Генеральные репетиции в полупустом зале. Пятилетняя я подходила к кассе и уверенно говорила "Я дочь писателя Левина, пожалуйста дайте нам контрамарку", и мы неизменно попадали на блестящий балет или оперу в полных костюмах. Люда сидела совершенно заворожённая и не реагировала на мои приставания и желания поговорить.

А потом я уехала в Москву, многие годы мы почти не виделись, но в 1953 году я поступила в Горный институт, и в первый же день, поднимаясь по широким ступеням роскошного здания, мы увидели друг друга. "Здравствуй, Люда. Здравствуй, Наташа. " Мы оказались в одной группе Гидрогеологического факультета, и наша дружба продолжалась до конца наших дней.

В один прекрасный и незабываемый момент на втором курсе перед Людой возник прелестный, улыбчивый студент третьего курса Виктор Штерн в элегантном мундире Горного института с золотыми блестящими пуговицами, эполетами и другой играющей мишурой, и Люда взяла его под руку и так с любовью и преданностью крепко держала следующие 68 лет.

Их дочь Катя родилась маленькая, два кило (два круглых хлеба! сокрушалась Люда). Она сидела на кровати, обливаясь слезами и не зная, как остановить изобильный поток грудного молока. Появилась её любимая няня Тонечка и сурово сказала – будешь реветь – не буду шишкаться. Люда перестала реветь, передала бразды правления своей Нуле, и все пришло в норму.

Мы с мамой подарили Кате роскошное пуховое китайское одеяло. Я встретила Люду на улице с огромным кулем Кати на руках. "Тебе же очень тяжело! " сказала неопытная я. "Своя ноша не тянет", – гордо ответила Люда.

Последняя наша геологическая практика (за которую нам даже платили деньги!) была в живописных лесах Карелии около посёлка Шелтозеро. Делать было почти нечего, скучно, но каждую субботу сельсовет нашего посёлка устраивал танцы. Наши геологические соратники к светским развлечениям относились весьма равнодушно, но мы с Людой рассматривали это как возможность ‘выйти в свет’. Туалеты выбирались тщательно из сарафана №1 и сарафана №2. Разваливающиеся босоножки не требовали выбора, будучи в единственном числе. Но поскольку карельские вечера были холодными, на плечи накидывался изношенный рабочий ватник (ни в коем случае не надевался в рукава!), который представлял собой горностаевую накидку. Когда Тонечка собирала Люду в поход, она дала ей пузырёк с гвоздичным маслом от комаров. Мы обильно обмазывались им и привлекали кучи ошарашенных нашими туалетами и ароматом местных кавалеров. Перед началом каждого танца мы элегантным движением плеч сбрасывали ватник в руки очередного танцевального партнёра.

Люда и Витя прекрасно танцевали с фигурами и комплиментами. На свадьбе моего младшего сына в саду Мэнской гостиницы они ‘вышли в круг’ и затмили всех гостей.

Помню вот такой разговор с Людой:

– У меня уже нет больше сил! Мучитель!

– Кто?

– Папа! Каждый раз, когда я ухожу в гости, он стоит на улице у подъезда и ждёт меня! Он знает, что я волнуюсь за его сердце, и меня шантажирует!

Но ко мне её папа Яков Иванович был очень добр. Однажды мама пошла к Надежде Филипповне в гости, а я вскоре легла спать. Через пару часов я проснулась и обнаружила, что мамы нет. Я пришла в ужас и стала звонить Н. Ф. Люды в это время не было в городе. Никто к телефону не подходил. Обливаясь слезами, я побежала по пустынным улицам (благо недалеко) в квартиру Давидовичей. Дверь долго никто не открывал, потом вышел растрёпанный Яков Иванович, сокрушенно обозрел моё зарёванное лицо и сказал, что четыре подруги посидели, попили чаю, а потом пошли играть в карты к одной из них. Послал меня домой и сказал, что им позвонит. Яков Иванович позвонил и, "используя очень плохие слова", разогнал всю тёплую компанию. Через 30 минут появилась мама и, упав на колени, поползла к моей кровати, громко прося прощения.

В ясный морозный солнечный день 2 декабря мы с Людой решили идти домой пешком из Горного. На величественном мосту лейтенанта Шмидта я внезапно остановилась и сказала Люде – у меня такое сейчас чувство, что хочется броситься с моста в воду. "Ты что?" – удивилась Люда, не привыкшая к проявлениям драматизма. На другой день мы с мамой узнали, что мой папа умер накануне от внезапного инфаркта.

Люда была добрым человеком, очень интересующимся людьми, которые её окружали. Сколько разных людей, включая и мою маму, подолгу жили в её и Витиной бостонской квартире в трудные моменты эмиграции.

Меня всегда поражало, с какой лёгкостью и искренним интересом она вступала в разговоры с незнакомцами. Я называла это Людина ходьба в народ. На геологической практике в Крыму мы пришли купить вишни в какой-то сад. Мы сели на ступеньку дома с молодой хозяйкой, Люда её быстро разговорила и та с грустью сказала, что она завтра будет себе делать аборт, тогда это было запрещено. ‘Как? ’ ‘Да спицей. ’ Мы ушли в свой лагерь на полусогнутых.

Мы полетели в Вашингтон навестить нашего институтского друга Алика Брука. Он встретил нас на машине с шофером, которого он обычно нанимал для поездок в аэропорт. В течение пяти минут шофер рассказал Люде свою жизнь. Он оказался арабом и клялся в смертельной ненависти к евреям. Люда сочувственно кивала головой, а остальные два еврея в машине молча кипели. Алик поклялся, что он никогда больше его не наймёт.

У Люды была непревзойдённая способность привлекать к себе огромное количество людей, и многие становились её друзьями навсегда. Она была яркая, талантливая личность и во второй половине своей жизни стала значительной писательницей. Я очень любила её рассказы и книги, полные искрящегося юмора.

Я благодарна Люде за её многолетнюю, душевную дружбу и моё неиссякаемое чувство радости от общения с ней.

Фото:

1. Выйдя из ЗАГСа, 2 июня 1956 года, фото Флореа Неагу

2. Перед танцами, 1958 год, из семейного архива Н. Петровской

3. Н. Петровская в гостях у Л.Штерн, 1961 год, фото В. Штерна

4. А вы так сложить губы смогли бы? 1961 год, фото В. Штерна

= = = = =

2. Мирра Мейлах: знает Люду с ранней юности, в Ленинграде была кинокритиком, эмигрировала в Америку вскоре после Штернов, сейчас живёт в Бостоне, пишет православные иконы.

Воспоминания о Люде Штерн.

Я встретилась впервые с Людой на дне рождения у нашей общей знакомой Наташи Левиной (теперь Петровской) в 1954 году. Мы были студентами, первокурсниками. Позже Люда сказала Наташе, что я ей понравилась, и она хотела бы ближе со мной познакомиться. На это Наташа ответила, что об этом надо забыть, что я неприступна. И в самом деле я была в то время, как называла меня моя мама, похожа на улитку-надомницу. Она всегда таскает свой панцирь с собой, и стоит к ней прикоснуться, и она прячется.

Но Люду это только подзадорило. Она стала "обольщать" меня так умело (а этим искусством Люда вообще владела очень изобретательно), что в конце концов я "пала", и мы подружились. В Люде меня привлекла своего рода "загадочность" и юмор, которым она славилась всю свою жизнь. Я вылезла из своего улиточного домика, и мне стали открываться новые стороны жизни или иной, более свободный взгляд на то, что я знала и раньше.

Наша дружба длилась всю долгую нашу жизнь. Мы постоянно встречались и перезванивались – в Петербурге, на нашей замечательной даче в Комарово, конечно же, в Бостоне, и даже во Флориде, куда я приезжала к Люде и Вите. Мы всем делились: событиями в нашей жизни, впечатлениями, планами. Мы вместе и веселились, и грустили.

Она любила мистификации. Как-то зимой, во время студенческих каникул, Люда гостила у нас на даче. Она пригласила к нам двоих молодых людей, которых мы встретили на улице. Вместо того, чтобы ждать их, мы пошли гулять. Уходя, Люда сказала нашей домработнице Фросе: “Придут двое молодых людей, скажи им, что мы уехали гулять на лошадях”. Впрочем, молодые люди оказались на высоте. Они попросили Фросю сказать нам, что это ОНИ приехали нас навестить на лошадях. Что Фрося и сделала. Мы очень веселились.

У неё был острый язык, она могла “выпустить пар” из кого угодно. Но она была добра. Когда мы приехали в Бостон и искали жильё, Люда и Витя пригласили нас пожить в их квартире – меня, моего тогдашнего мужа Генриха Орлова и сына Митю. Понаблюдав нас, Люда, с присущей ей способностью понимать других, сформулировала свои впечатления так: "Генрих невыносим, но ты – это какая-то трепетная лань. А ты делай так: он как заведётся, ты молча говори себе: в жопу, в жопу, в жопу!" Какое-то время это помогало.

Люда была очень внимательным и заботливым другом. Во всех трудных для меня обстоятельствах она думала обо мне, предлагала разные варианты выхода из трудностей. Иногда её советы были удачными и единственно возможными. Иногда они были слишком радикальными и невыполнимыми для меня ввиду мягкости моего характера.

Я очень благодарна Людочке за нашу долгую дружбу, за её неизменные внимание и заботу. Так не хватает близкого друга!

= = = =

3. Саша Штерн: младший брат Виктора Штерна и его коллега в области автоматизации технологических процессов. В Америке разрабатывал системы испытания материалов на прочность. Живет в Бостоне.

После войны наша семья жила довольно бедно.

Наш папа умер в 1942 году в блокадном Ленинграде, а мама после войны работала в 3 смены на бумажной фабрике Гознак. Мы тогда жили в гознаковской коммуналке. Мне не хочется вспоминать Ленинград ужасного 1949 года и тот страх/стресс, который испытывали евреи. Их тогда увольняли с работы и в ходе «Ленинградского дела», когда Сталин в очередной раз расправлялся с ленинградской партийной верхушкой, и в ходе борьбы с «безродными космополитами» и с «преклонением перед Западом». Наша мама в ее 43 года получила инфаркт от этого ужасного страха и это сделало ее инвалидом. И все это было даже до «дела врачей» 1953 года.

Мама получала так мало, что она просто не могла нас прокормить, и ни Витя, ни я не могли позволить себе закончить нормальную среднюю школу. По совету родственников, Витя после семилетки (которую он закончил на все пятерки) пошёл в ремесленное училище – там, по крайней мере, кормили и одевали. И, конечно, били - он там был единственным евреем, и большинство учеников были старше его.

Потом Витя работал на Кировском заводе токарем и учился в вечерней школе, которую и закончил с золотой медалью. Когда пришла моя очередь решать, что делать после семилетки, Витя на семейном совете решительно возражал против того, чтобы я повторил его путь, и я поступил в техникум, где давали хоть и маленькую, но стипендию. А потом я работал на заводе кассовых аппаратов.

В конце 50х годов я уже учился в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) на вечернем факультете. Старшие курсы института располагались тогда в здании бывшей долговой тюрьмы на переулке Гривцова между Сенной и Исаакиевской площадями. Это было в двух шагах от Людиной и Витиной квартиры на переулке Пирогова, и я часто забегал к ним после занятий. Помню, что я встречал у них Женю Рейна и Толю Наймана, тогда молодых и непечатаемых поэтов.

Однажды я подхожу к их парадной и вижу, что Люда разговаривает с каким-то незнакомым мне парнем и держит в руках зелёную кислородную подушку. Советскому человеку до всего есть дело, и какая-то женщина проходит мимо и говорит: «А подушку наверно кто-то ждёт не дождётся». Мне было ясно, что Люда возвращалась из аптеки и кислород был для её папы.

Разогнала эта сердобольная женщина Людину беседу с парнем, и мы с Людой поднялись на второй этаж в их квартиру. Оказалось, что никто эту кислородную подушку не ждал, это была одна из запасных подушек, но интересно, что Люда не стала оправдываться и объяснять это той женщине.

Весной 1961 года я защитил свой дипломный проект, но никакой торжественной церемонии для выпускников–вечерников в ЛИТМО тогда не было. Мне кажется, что даже мой диплом мне не вручили, а прислали по почте. Когда лёгкая на подъём Люда узнала об этой «несправедливости» по отношению к вечерникам, она пригласила меня в ресторан, чтобы хоть так отметить конец моей студенческой жизни.

Люда была старше меня всего на два года, а я был тогда слегка диковат: не помню, чтобы я до этого когда-либо бывал в ресторане, так что для меня все было внове. Не помню, где был тогда Витя, он уже вернулся из Караганды, куда его послали после окончания института, и работал в ВАМИ (Всесоюзный алюминиево-магниевый институт). Скорее всего, он был в командировке на одном из алюминиевых заводов.

Люда выбрала ресторан «Поплавок», который был расположен на борту какого-то судна на Неве, недалеко от их дома. Мы сидели вдвоём за столиком у борта, произносили тосты, выпивали и закусывали; было по-своему романтично, и я запомнил этот жест Люды на всю жизнь.

Фото:

1. Витя Штерн – ученик ремесленного училища, 1947 год; фото фотоавтомата

2. Евгений Рейн и Анатолий Найман в молодости, фото Б. Шварцмана

3. Саша Штерн в гостях у Виктора и Людмилы Штерн, фото В. Штерна

4. Женя Штерн, В. Штерн, Л. Штерн в Ботаническом саду в Бостоне, 1982 год, фото А. Штерна

5. Саша Штерн тестирует машину для испытания образцов на прочность, 1984 год, фото из архива А. Штерна

= = = = =

4. Има (Ефим) Ревуцкий: однокурсник Виктора Штерна по Горному институту, много лет работал вместе с Виктором в ВАМИ в одной с ним лаборатории; в Америке работал инженером-программистом. Двое сыновей, двое внучек, двое правнуков; живёт в Окленде, Калифорния.

Помню, как вчера, все, что связано с Людой и Витей, такими молодыми и удивительно красивыми. А какой у них был красивый и тёплый дом в Ленинграде! А книги, которые она написала уже в Америке!

Я знал Виктора Штерна с первого курса Ленинградского Горного института. Это было летом, во время студенческих каникул. Как это было тогда принято, месяц из этих каникул у нас отнимали, посылая работать на разных стройках. Нас послали строить Долговскую ГЭС недалеко от Ленинграда. Мы жили в бараках на 50-60 человек, возили в тачках песок и страдали от слепней. Там я и познакомился с Виктором. Это было 70 лет тому назад. Мы подружились мгновенно.

Конечно, работа на стройке не мешала нам ездить на юг, к Черному морю, и испытывать другие радости (и огорчения) студенческой жизни. Как это ни удивительно, но одновременно с нами в нашем вполне техническом институте было очень много студентов-интеллектуалов, которые стали поэтами, писателями, художниками. Людочка была одной из них. Она всегда была так полна жизни, и это было так заразительно. Она умела принести радость от общения с нею при каждой встрече. Я так восхищался её умом, её быстрыми остроумными репликами и особенно её тонким чувством юмора. И она была очаровательна.

Я продолжал дружить с Людой и Витей и после окончания института. Мы с ним 15 лет проработали вместе в ВАМИ (Всесоюзный алюминиево-магниевый институт), где мы оба защитили кандидатские диссертации.

Люда и Витя эмигрировали в Америку в 1975 году. Я последовал за ними в 1980-ом. Виктор мне очень помог своими советами. В Америке мы общались регулярно, но в основном по телефону и по электронной почте. Только однажды мне удалось попасть в Бостон, и конечно, Люда и Витя пригласили меня и нашу подругу Таню Шапиро в свою чудную квартиру на третьем этаже их многоквартирного дома с прелестным газоном с ухоженными цветами и деревьями. Людочкин вкус был виден в каждой детали их квартиры.

Ухудшающееся зрение лишило Людочку возможности работать и беззаботно радоваться в последние годы её такой богатой жизни. Я знал, что она была очень больна, но все равно, мне было трудно поверить, что она умерла. Она была такой жизнелюбивой!

Я потерял близкого друга, очаровательного и прекрасного человека. И я разделяю горе Виктора, её близких и её друзей. Жизнь трудна, и в нашем возрасте мы должны заботиться друг о друге. Нас так мало осталось. Уходит эпоха.

Фото:

1. Поселок Гантиади на берегу Черного моря. Володя Шапиро, Саша Песенсон, Люда Штерн, Витя Штерн, Август 1955 года, фото из архива Штернов

2. В. Штерн и Е. Ревуцкий в Бруклайне, штат Массачусетс, фото Тани Шапиро.

= = = = =

5. Елена Ефимова: старшая дочь писателя и издателя Игоря Ефимова и писательницы и журналистки Марины Ефимовой-Рачко. Актриса, театральный режиссёр и преподаватель актёрского мастерства. Известна как "Ленка", живет в Потсвилле в Пенсильвании.

Про Людочку, как собственно и про всех родных и родительских близких друзей (а может, и вообще всех человеков), у меня нет почти никаких историй целиком, а только ощущения и моменты.

Первое, что помнится (или воображается) – это их квартира в Питере. Очень красивая, коридорчики, кто-то ходит по ним. Комнаты, много красного, включая потолки. Тёплые цвета, уютно. Сидим в крохотной столовой, абажур над столом, вы разговариваете, я или слушаю, или по сторонам смотрю. Люда молодая, черноволосая, яркая. Витечка (или, как говорила Люда, а я за ней, Итечка) где-то немного в стороне; улыбка, как всегда, доброжелательная и чуть весело-ироничная. Их дочь Катька где-то ошивается, и мы вроде с ней играем немного. Нам около восьми лет.

Помню, что Люда хорошо пахла, и кожа на лице была нежная и гладкая (и так всегда). Помню, что у неё был какой-то очень привлекательный тик (на скуле или под глазом?), и угол рта немного следовал за ним. Она объясняла, что во время родов ее тащили щипцами за голову и слегка повредили какой-то из лицевых нервов.

Помню, что у неё был очень красивый, грудной смешок (и вообще голос). Как и у всех великих комиков, смех длился недолго: хохот без удержу – дело зала.

Помню, что в Питере она научила нас петь "Стучат вагончики по перегонщикам, За перегоном перегон, И с песней движется и чуть не рушится От нашей песенки вагон."

И ещё песню про моржУ: “Эскимос поймал моржу и всадил ей в бок ножу, И всадил ей в бок ножу – глыбоко. Положили ту моржу на широкую баржу, На широкую баржу – поперёк. А моржа не стал лежать, схватил шкуру да бежать, Схватил шкуру да бежать – босиком”. И ещё "Спидманула, спидвела", но тут я помню только 2 куплета и припев.

Помню, что когда-то ранней весной вместе ездили ненадолго в Кавголово под Ленинградом, на дачу, которую снимали наши друзья Юзвинские. Там были такие как бы горы, с которых можно было спускаться на настоящих горных лыжах, раз уж другие горы были очень далеко. А подниматься на гору надо было пешком, таща лыжи в руках, тогда там подъёмников ещё не было. И пахло дровами и печкой, и мы с Катькой пускали водолаза в ручье талой воды, и было классно. Мы дразнили Витю и пели хором “Воть и дяяя!”, но не помню, где мы это взяли и почему Витя хватался за голову. И не помню, была ли Люда с нами или только Витя и моя мама.

Вспомнила ещё, что Люда говорила: "Жамаис" и "Whatsoever абсольман", и то и другое стало неотъемлемой частью нашего семейного фольклора и речи.

Мама рассказывала, что один раз Люда поехала под красный свет, что ли; и мама ахала, а она кричала: "Рразойдись, Люда едет!"

Помню, что Люда и Витя приезжали к нам в деревню Усохи в Псковской области, где родители и Гордины на лето снимали крестьянские избы, которые играли роль дач для наших семей. Они приезжали на белых Жигулях, с какой-то совершенно потрясающей огромной палаткой с отдельными "отсеками", от которой мы, дети, полностью обалдевали и ошивались там при любой возможности. Через парусину просвечивало солнце и это было уже совсем волшебное место, и Люда смешила нас на Шашлычных. Первая и вторая Шашлычные были просто лужайки/площадки на берегах нашей реки Великой (которая в этой местности была, прямо скажем, малой – и дивной), где мы раскладывали костры и жарили шашлыки, буде было из чего.

Когда родители жили в Теаноке, штат Нью Джерси, где у них было издательство “Эрмитаж”, они каждое лето устраивали сабантуй для авторов своего издательства. Они издали очень много книг, которые тогда было невозможно издавать в Советском Союзе, и закрыли издательство только после того, как эти книги стало можно печатать в постсоветской России Они напечатали и несколько Людиных книг, и Люда, конечно, всегда приезжала. Обычно она приезжала "на" Дине Виньковецкой, с которой она тогда ещё очень и очень дружила. Гандельсман написал про эти сабантуи чудное стихотворение.

Там во время очередного сабантуя Люда научила меня, уже взрослую, песне о шофёрше Нине, и я до сих пор эту песню помню. Люда её пела так: “Я люблю шофёршу Нину робко, ей в подарок от меня коробка. Я дарю, как кавалер, манто вам, и стихи поэта ЛермонтОва”. Она ещё начала учить нас что-то про сидим мы на диванчике свесив ножки (или валеночки?), но закрутились в сабантуе и не успели.

После сабантуя гости разъезжались, а Люда и Витя оставались ночевать в нашем доме. И утром за завтраком в нашем саду начиналось самое интересное – перемывание косточек и обмен впечатлениями. Люда называла это “минутка освежающей сплетни”.

Помню, что одевалась она всегда элегантно и броско, включая утренние халатики.

И каждый раз, когда она появлялась, это действительно был праздник. Она рассказывала свои истории, а мы хохотали навзрыд, до рези в животах; и изумлялись, и переживали. Я не помню сейчас бОльшую часть этих застольных историй, но я знаю, что как только я загляну в её первые книги, я сразу их вспомню, включая интонации. Но три истории я помню (2 в общих чертах, 1 более детально): мистическую про мясника, поставлявшего Люде дефицитное тогда мясо, страшную про химеру парижского Нотр Дама, и трагическую про медвежонка.

Вот что всплыло. Горе какое. Людочка была праздник, а теперь праздник уехал. Одна из центральных фигур моей жизни, Людочка.

Фото:

1. Штерны перед эмиграцией заехали в Усохи (1975). Людмила и Катя Штерн, Тата Рахманова и Яков Гордин, Марина и Лена Ефимовы; фото В. Штерна

2. Взрослая Ленка, день рождения Игоря 8 августа 2014 года; фото В. Штерна

= = = = =

6. Алина Бум: родственница Людмилы, эмигрировала из Вильнюса; работает переводчиком. Живёт в Лондоне.

Больше всего я любила, когда в нашей семье происходило что-то веселое и неожиданное. И вот мне сообщили, что у нас появилась новая родственница! Ее нашла тетя Мара, сестра моей мамы Ирэны Вейсайте. Марина тетушка Эльфа жила в Париже и была в контакте с этими нашими родственниками. Долго не раздумывая, мы всей семьей направились в Ленинград.

Так мы познакомились с Людочкой, Витей, Катей и Надеждой Филипповной.

Было начало семидесятых, меня одолевали юношеские настроения... поэтому воспоминания скорее эмоциональные и визуальные... А может быть, я осматривала достопримечательности и не всегда присутствовала при разговорах взрослых.

Помню, что было весело, Людочка рассказывала массу интересного, радовалась знакомству и блистала остроумием. Велись литературные и семейные беседы, и все были в приподнятом настроении.

Вскоре Людочка приехала и к нам в Вильнюс. Мама решила устроить большое торжество в честь моего окончания школы и созвала ближайших друзей и родственников. Из моих сверстников был лишь один приятель, многие уже уехали в Израиль, и за нашим длинным столом сидели взрослые – среди них литовские художники, театралы и писатели. Мне казалось, что Людочке было любопытно и интересно. Помню, она со мной беседовала с глубоким участием, хотела поддержать и подбодрить... она знала, что мы все на распутье, уезжать или нет, а если уезжать, то кому и куда.

Самое веселое, конечно, было «промывание косточек», когда гости разошлись (любимое занятие), а вместе с Людочкой, лежа на диване, это было развлечение пар экселанс! Однако, это была лишь увертюра к другой предстоящей встрече, прочно вошедшей в фольклор нашей семьи.

Началось тревожное время. Марин брат Алик Штромас, который жил в Москве, собирался уезжать. Мама очень переживала, она не была готова ехать. Они с Людочкой все это обсуждали, и Людочка тоже не была готова. В сентябре 73-го года мы встретились в Москве – провожать Алика. Он улетал в Англию, к Маре.

Был канун отлета... Аликина жена Лена, видимо спустилась к себе в квартиру (внизу, в том же доме), а мы сидели на кухне у окна с баснословным видом с 11-ого этажа вчетвером – мама, Люда, Алик и я. Спать мы так и не легли. Людочка смешила нас всю ночь – такой непроизвольный душевный всплеск.

Представляю себе волнение Алика, отчаянное состояние его сестры – моей мамы, нервное возбуждение, беспокойство, печаль – трудно описать – и вот мы хохотали до умопомрачения всю ночь напролет! Такое я испытала только один раз в жизни – передать словами и воспроизвести невозможно... мама часто вспоминала эту ночь с благодарностью. Людочка чарами своего таланта дотянула нас до зари (обессилевших от смеха), чтобы мы не утонули в слезах. Незабываемо!

Потом, мне кажется, Людочка много советовалась с мамой, были разговоры с Марой, были обсуждения относительно отъезда Люды и Вити с семьей. Наконец, они решились и в 1976 году очутились в Америке. А я с папой уехала в Англию.

Во время своих путешествий в Европу Людочка с Витей навещали тетю Мару в Йоркшире и на севере, в районе Озер. Они заезжали к нам в Лондон – мы вели задушевные беседы – было радостно и беззаботно. Это был подарок и праздник для нас всех! Мы гуляли, вместе ужинали, Людочка много рассказывала, и я не могла наслушаться.

Люда и Витя приезжали в Англию и когда Мара заболела. Когда Мара ушла, они приехали на похороны, было очень, очень много народа, и Витя произнес трогательную речь о том, какая Мара была необыкновенная и добрая и какую роль она сыграла в их жизни.

Я помню, как мы - несколько близких - пошли посидеть в комнату с Марочкой. Это в Англии не принято, мариных детей не было с нами, но нам предоставили возможность... я села с Людочкой, чувствую, как сейчас, она слева, мы рядом в тишине... Людочка безумно переживает и говорит "видно, как она настрадалась"... так эти слова и запали прямо в сердце...

После ухода Мары мы уже общались издалека – по Скайпу, приветами через маму и когда, читая людочкины книжки, я «слышала» ее голос!

Все любимые, кого я потеряла, они со мной... И наша Людочка, молодая, полная сил, энергии, задора, тепла и любви к близким и друзьям.

= = = = =

7. Анна Дони: была аспиранткой в Ленинграде; принимала участие в судьбе Штернов в Риме; работала культурным атташе Италии во Франции; живет в Риме.

Я была в Ленинграде зимой 1964-1965 года как аспирантка в ленинградском университете. Я тогда не бывала у Люды в доме, но много слышала о ней от нашего общего друга Фаусто Мальковати, который тоже учился в Ленинграде и был знаком с Людой. Но мы очень сблизились в Риме, куда Люда, ее мама Надежда Филипповна, Витя и их дочь Катя и приехали в сентябре 1975 года и жили там около четырех месяцев, ожидая въездную визу в Соединенные Штаты.

Я и мои итальянские друзья, которые раньше тоже учились в Ленинграде, очень старались им помочь. Наш общий друг Фаусто Мальковати даже пригласил их в свой замок, стоящий на Искии на берегу моря, я сняла для них гостиницу в Венеции на рождественские каникулы в декабре. У них было так мало денег и они так мало понимали в жизни на Западе!

Прожив всю прежнюю жизнь в Советском Союзе, Люда была в восторге от всего, что она видела, и объясняла мне, как это замечательно – дышать воздухом свободы, но как это опасно, если победят левые. «Мы приехали из вашего будущего», говорила мне Люда, предсказывая нам исчезновение свобод и материального благосостояния в случае победы левых. А я говорила ей, что все совсем не так замечательно, что много бедных, что все дорого, и что даже мне, чтобы купить хорошую юбку, надо потратить месячную зарплату. Но Люда с энтузиазмом покупала дешевые вещи на рынке на пьяцца Витторио. Радовалась, когда купила свитер за 1000 миль, примерно 1 доллар. Правда, он оказался с дыркой, и Люда ужасно хохотала.

Она не просто любила путешествовать, она стремилась приезжать в Европу, как только позволяли деньги. Однажды они приехали в Париж, где я тогда жила, из Бельгии, где Витя преподавал летний курс в университете. Меня поразило, что Люда привезла два (!) чемодана одежды на уикенд. И правда, наряды пригодились, когда мой друг Мартин Стоун пригласил нас на формальный прием в канадское посольство.

Там был концерт, а потом прием. Люду чрезвычайно приятно поразило, что посуда на приеме в посольстве была точно такая, как и сервиз у нее дома. В ответ на это приглашение, общительная Люда пригласила Мартина ко мне в гости и купила большую кастрюлю борща в русском ресторане. Потом они с Витей пошли относить пустую кастрюлю обратно и пропали на несколько часов. Оказалось, что Люда мгновенно подружилась с официантом в ресторане, он рассказал ей всю свою жизнь, оказался интеллигентом, они читали друг другу стихи, и когда он сказал, что хотел бы переехать из Франции в Америку, Люда тут же нашла способ, как решить эту проблему – женить его на одной из своих подруг. И женила, преодолев все препятствия. И он переехал в Америку!

А потом она опять приезжала на Искию, на этот раз уже как корреспондент глянцевого американского журнала Conde Nast Traveler, и я примчалась туда из Рима повидать её. И мы много гуляли по Искии, и Люда опять проявила свою невероятную способность интересоваться чужими судьбами и очаровывать людей. В одной из церквей она разговорилась с молодой женщиной, которая оказалась поэтессой, её звали Нунция Мильячо. Нунция тут же стала опекать Люду, показывать ей искийские рестораны и познакомила её с нелюдимым анахоретом, который не любил встречаться с журналистами – замечательным художником-примитивистом Микеле Петрони.

Люда не только любила навещать друзей, она любила и умела принимать друзей. Когда я прилетела в Бостон, Люда и Витя встретили меня в аэропорту поздно вечером, привезли к себе, а на следующее же утро она сказала – поехали, я покажу тебе Кейп Код! Это место меня поразило. Куда бы мы с Людой ни пошли – везде говорили по-русски! Я была у них в Бостоне три раза. Последний раз я привезла с собой двух подруг, и ничего, у Люды для всех нашлось место.

Я очень любила ее устные рассказы. Они, может быть, были и не всегда точны в деталях, но это не важно, важно, какое в этих рассказах было живое чувство и людей, и вещей, и обстоятельств, какая в них была радость жизни. Так жалко, что возраст и отсутствие сил помешали нам видеться чаще в последние годы.

Она незабываема.

Фото:

1. Молодой Фаусто Мальковати, Фото Б. Шварцмана

2. Анна Дони и Фаусто Мальковати в Ленинграде, 1966 г., фото Б. Шварцмана

= = = = =

8. Михаил Петрович Петров: советский и российский физик, доктор физ-мат. наук, профессор, руководитель Отделения физики плазмы в Физико-техническом институте имени А.Ф. Иоффе; живет в Петербурге.

ПАМЯТИ ЛЮДЫ ШТЕРН

Начну издалека. О существовании на свете девушки по имени Люда Давидович (в замужестве Штерн) я узнал из разговоров за карточным преферансным столом в нашей квартире в Ленинграде в начале пятидесятых годов. За столом, как правило, сидели четыре дамы – моя мама Елена Николаевна, мать Люды Надежда Филипповна Фридланд, ее одноклассница по гимназии профессор-филолог Галина Васильевна Рубцова и автор переводов нескольких романов Марселя Пруста Надежда Януарьевна Рыкова.

Притаившись в углу нашей столовой, я с наслаждением прислушивался к сопровождавшему игру «беглому огню остроумия» (выражение одного из персонажей Пруста), заводилой которого была, как правило, Надежда Филипповна. В каком контексте там упоминалось имя Люды, не помню. Но как-то я получил от мамы поручение доставить небольшой пакетик Надежде Филипповне на улицу Правды, где они тогда проживали.

Помнится, я приехал туда на велосипеде, втащил его в подъезд, поднялся к квартире и позвонил в дверь. Мне открыла девушка приятной наружности с очень живым лицом и произнесла не без язвительности: «А-а, Вы известный Миша Петров, отличник-медалист, примером которого меня постоянно терроризируют родители…». Кстати, мы были на Вы с этого момента до ее кончины, окружающим это казалось странным и немного смешным. Но мы упрямо придерживались такого обращения. Нам это нравилось.

Наша первая встреча произошла, очевидно, в начале лета 1953 года, когда мы оба закончили школу. Мы тогда договорились встретиться и погулять вдвоём. Мы встретились на Марсовом поле в период цветения сирени. Я с некоторым волнением поджидал Люду, сидя на скамейке возле вечного огня.

Она внезапно появилась из-за стены мемориала. Запомнилось, что на ней была тюбетейка, а в зубах кокетливо зажата кисточка сирени. Она немедленно протестировала меня на знакомство с произведениями известных тогда лишь в узких кругах Хемингуэя, Дос-Пассоса, Стейнбека и кого-то ещё. Кажется, я выдержал это испытание лишь частично, но в достаточной степени, чтобы наше знакомство укрепилось.

Получается, что от этого свидания, быстро перешедшего в тесную дружбу, продолжавшуюся до кончины Люды, прошло семьдесят лет!

Надо сказать, что дружба с Людой с самого начала заметно повлияла на мою жизнь. Я был тогда довольно застенчивым юношей, после окончания Политехнического института увлечённо занимался ядерной физикой, участвовал в интереснейших исследованиях по термоядерному синтезу в институте им. Иоффе и одновременно ощущал гуманитарные порывы, пытался сочинять рассказы в стиле Бунина и Сэлинджера.

Общение с Людой заметно стимулировало у меня тягу к литературному творчеству. Некоторые мои рассказы были впоследствии опубликованы и получили её одобрение. У неё тем временем благодаря живости её характера, гостеприимству и остроумию образовался литературно-светский салон, который посещали Иосиф Бродский, Александр Галич, Булат Окуджава, Сергей Довлатов и другие.

Бывали там и мои друзья Яша Гордин, Игорь Ефимов, я на правах старой дружбы тоже был вхож в этот круг. Кроме того, я подружился с родителями Люды Надеждой Филипповной и Яковом Ивановичем – людьми старой петербургской культуры.

После эмиграции Люды наши связи с ней стали по понятным причинам прерывистыми, тем более, что по некоторым причинам я оказался тогда невыездным. Но мне было известно, что светский кружок вокруг нее продолжал функционировать и в Бостоне, где обосновались Люда, Витя, и Надежда Филипповна. Там у неё бывали Бродский, Барышников, Шмаков, Роман Каплан и другие. Люда писала книги и успешно занималась журналистикой.

И все же судьба оказалась милостива ко всем нам. С конца восьмидесятых годов поднялся железный занавес, я стал получать приглашения от иностранных термоядерных лабораторий поработать у них. В связи с этим мы с моей женой Майей Самсоновой после нескольких лет жизни в Мюнхене и в Оксфорде оказались в Америке, в знаменитом Принстоне, который расположен всего в нескольких часах езды на машине от Бостона.

Мы прожили в Принстоне шесть лет (1992-98 гг). Здесь наша старая дружба с Людой расцвела с новой силой. Мы с Майей много раз посещали Люду и Витю в Бостоне и жили у них, пользуясь их широким гостеприимством. Они бывали и у нас в Принстоне, в частности посетили нас в июне 1995 года на праздновании моего шестидесятилетия.

Тогда у нас было много гостей, ожидался и Бродский, с которым я также возобновил дружбу в Америке после его отъезда из СССР. Однако он позвонил, сообщил, что не сможет приехать, и продиктовал по телефону посвящённое мне стихотворение. Именно Люда тогда записала его с моих слов, пока я говорил с Иосифом по телефону. Оно опубликовано в её книге о Бродском «Ося, Иосиф, Jozeph».

Мать Люды Надежда Филипповна, которой в девяностые годы было уже около ста лет, во время нахождения в Бостоне жила в субсидированной квартире с полным обслуживанием. В связи с этим я должен отметить, что Люда в этих условиях проявила себя как в высшей степени преданная дочь. Она навещала матушку практический каждый день, заботилась о ней, развлекала её. Это все происходило на моих глазах. Будучи в Бостоне, я часто сопровождал Люду во время визитов к Надежде Филипповне.

После нашего возвращения в Петербург мы часто переписывались с Людой и разговаривали по телефону. У меня продолжали оставаться научные связи с Принстонским университетом, я несколько раз прилетал в Америку в командировки и неизменно посещал Люду и Витю. Как многие эмигранты, Люда в течение своей жизни в Америке очень интересовалась жизнью в России. Я старался удовлетворять этот её интерес с позиции российского жителя.

В заключение должен сказать, что я благодарю судьбу за дружбу с Людой, длившуюся почти всю мою жизнь. Если бы этого не было, моя жизнь была бы другой.

Вечная ей память!

Фото: Евгений Рейн, Михаил Петров, Виктор Штерн, день рождения Бродского 24 мая 1962 года.

Фото Иосифа Бродского

= = = = =

9. Юля Беломлинская: художник, поэт, писатель. Дочь художника Михаила Беломлинского и писателя Виктории Беломлинской. Автор книги «Бедная девушка» и многочисленных стихов и песен.

ЭТА УДИВИТЕЛЬНАЯ МИССИС ШТЕРН...

или

ПРО ТЕТЮ ЛЮДУ

«..ораторское искусство с вкраплениями комедии ... использовали последователи кинизма и эпикурейства, для того, чтобы рассказывать о реальности без цензуры...»

(из Википедии)

Вот я открыла глаза, осознала себя в этом мире, наверное, года в три, и сразу же вокруг меня обнаружились друзья моих родителей. Их тогдашняя компания.

Что объединяло их всех? Ну, во-первых, все они были замечательные рассказчики.

И это были смешные рассказы, и такой всегда мини-моноспекакль. Потом мы поняли, что это называется «стендап комеди» (stand-up comedy).

И папа, и мама, и тетя Люда, и дядя Женя Рейн, и Толя Найман, все они были тем, что сегодня зовут «стендаперы». Они, конечно, не слыхивали про их ровесника Ленни Брюса (Lenny Bruce), но их ровесник Жванецкий уже писал для актёров из театра Райкина, уже появился КВН, все эти незалитованные (не разрешённые цензурой), шутки и монологи в прямом эфире...

На офицальном уровне, всю эту оттепельную хрущевскую вольницу прикрыли после пражской спецоперации 68-го.

Весь этот незалитованый юмор (как сказали бы в Одессе, «необандероленный товар») ушел из области дозволенного официозом в область негласно употребляемого, на кухнях и на верандах, в мастерских художников, за столиками кафе. Вот эта контрабандная Свобода Слова, освоившая и лагерную «феню», и жаргон музыкантов, продолжала жить и в бардовской песне, и в ярком языке комического устного рассказа, вдруг вернувшегося к традиции Тэффи и Аверченко.

Отчего-то про бардовскую песню написано много, её герои давно явлены миру русской культуры, а вот тот «советский стендап», в итоге, никем и не замечен. А я его никогда не забуду. Это был стиль компании моих родителей. Остроумие считалось главным достоинством. Потом из некоторых получились писатели.

И из моей мамы, и из тети Люды. Но мама стала таким классическим реалистом, юмор писателей «южной школы», который был в ее устных рассказах, не перекочевал в ее прозу, где по чьему-то меткому выражению «как положено в русском реализме, происходит борьба плохого с ещё более ужасным».

А вот тетя Люда оказалась писателем — комедиографом. Я помню, как хохотала, читая ее первую книгу, привезенную родителями из Америки, куда они поехали в гости, на заре Перестройки, какое-то время гостили у дяди Вити и тети Люды в Бостоне. Это была книга «12 коллегий или сцены из научной жизни».

Итак, они были первые русские стендаперы. И конешно, были сплетники. Как, наверное, все писатели на свете. Ну, любые люди, которые без конца рассказывают смешные истории про своих знакомых, это сплетники. Но тетя Люда, как истинный начинающий Ленни Брюс, чаще всего сама была героем своих историй.

Я помню очень хорошо один из ее рассказов на зимней даче, которую мы снимали вместе со Штернами. Когда уже печку затопили, уже какую-то картошку сварили, мокрые варежки сушатся, они у нас были на резинках, это я помню. И тетя Люда рассказывает нам трагикомическую историю своего театрального дебюта, в школьном спектакле, в роли Ули Громовой. Историю «Молодой гвардии» и кто такая Уля Громова я к тому времени знала из советского фильма, его часто показывали по телеку.

Вот этот рассказ тети Люды, запомненный почти дословно:

«...Мне поручили играть Улю, потому что у меня были настоящие черные косы, густые и длинные...»

Я знаю тетю Люду только с модной в те годы короткой стрижкой, с которой она и прожила всю жизнь, и думаю, зачем же она отрезала косы, эх, в печке потрескивают дрова и рассказ продолжается...

«...и вот значит, последняя сцена, они меня вносят с допроса, кладут меня на пол, на живот, я говорю, «Любочка, подними мне кофточку, жжёт...», она поднимает кофточку, а там на спине вырезана у меня звезда, и по замыслу школьного режиссёра, мне нужно, несмотря на это, приподнявшись на локте, читать стихотворение Лермонтова «Демон». Так было на репетициях, но на премьере все пошло не так, потому что за кулисами стоит какой-то мальчишка и корчит мне рожи, он специально меня смешит, и я держусь изо всех сил, но в какой-то момент от этих попыток не рассмеяться, я описалась! Вместо того, чтобы читать «Демона», лежу лицом вниз, при этом это 8-й класс или 9-й класс, ну, я уже взрослая, я описалась, и мне уже не до смеха, потому что подо мной - лужа! И вообще непонятно, как мне в этом идиотском положении не потерять нужную степень пафоса и драмы. Ну ладно, «Демон» сразу оказался похерен, но пьеса должна как-то завершиться, и всем нам надо как-то со сцены уходить, а я не понимаю, как мне подняться, потому что я если я встану, все увидят эту лужу, и мне стыыыыдно... а время идет...публика ждет...и в конце концов, я просто плюю на все, встаю и ухожу за кулисы. И все девочки идут за мной. Последней уходит моя лучшая подруга, которая играет Любку Шевцову, она видит эту лужу на сцене и перед тем как уйти, обернувшись, говорит в зал: «Боже мой, сколько крови!», после чего зал разражается громовыми аплодисментами и неудержимыми рыданиями. И мы понимаем, что наш спектакль спасен! Занавес.»

Наверное, в этом и суть стендап-комедии, наследницы того самого уличного раблезианского карнавала, скоморошества Петрушки и Пульчинеллы, это не издевательство над святынями, это издевательство над ханжеством, над тем как ловко тоталитарная власть всех времён и народов умеет приватизировать истинно светлые и вечные понятия и ценности, и пользоваться ими в своих грязных интересах. Франсуа Рабле, весельчак, хулиган и комедиограф - был вообще-то священником и моралистом, но он ненавидел лицемерие, жестокость и стяжательство тогдашних власть имущих и высмеивал их как умел.

И безусловно вся эта компания родителей - были «раблезианцы». Я вот разбирала семейные архивы, а там мильён фотографий, на которых запечатлены какие-то бесконечные пиры. Меняется обстановка: вот Щемиловка, а вот Петроградская, а вот уже и Америка, Квинс, а вот в подвальчике у Кузьминского, на пикнике у Ефимовых, в «Самоваре» у Каплана, смотрят радостно в камеру и немножко выпивают и закусывают. Все эти люди были одним таким коллективным «Сираном де Бержераком», жизнелюбом, с длинным клоунским носом, но и человеком бесконечного благородства и твердых представлений о добре и зле, о справедливости и чистой совести.

Мне кажется, что у всех у них был твердый нравственный стержень, но это не о том, что нельзя плясать голой на столе в теплой компании. Нет, это не об этом, конечно. О каких-то более серьезных вещах и понятиях, которые в итоге они постарались передать нам, своим детям.

И все это совмещалось в той нашей советскй жизни с каким-то бессеребреничеством. Мне кажется, что вот эта компания, которую определяет мама, папа, Ефимовы, Штерны, Шарымова, они были люди непродажные, люди «не про деньги». А возможности продать душу, ну так слегка, по мелочи, они ведь всегда есть. Вот это, наверное, важно - отношение к деньгам.

Еще одна история, это как мы с мамой ездим Питеру примерно в 1971-м или 72-м, собираем деньги для изгнанного мгновенно и отовсюду, но еще остающегося в стране Галича. И есть люди, которые говорят, что у них нету. Ну, дайте сколько угодно, дайте три рубля, дайте рубль. Нет ни рубля. Мне 11 или 12, мне это странно. «Нет ни рубля» бывает только у мужчин, у настоящих пропащих алкашей. У великого поэта Олега Григорьева, который сидел в тюрьме и иногда утром звонил к нам в дверь, просил рубль на опохмел. А если дверь нам открыла женщина в стеганом халатике, и в прихожей висят дубленки и стоят импортные сапоги, то как это «нет»? Я думаю, что это они нарочно. Это позиция. Отношение к Галичу. Или к маме.

К тете Люде мы тоже заезжаем, и она нам выносит десятку. Десятка, это была серьезная сумма, вот для таких семей, живущих на пару инженерных зарплат. Поэтому семье Штернов мама позвонила заранее. А Люда говорит: Конечно, приезжай, у нас как раз деньги кончились, я как раз буду одалживать до зарплаты, и я просто одолжу на десятку больше!

И эту их квартиру я тоже отлично помню. Сегодня про нее можно прочесть в разных мемуарах... Я помню, когда была еще маленькая, мы ходили к тете Люде в ее дом, где-то в центре города, я помню ее маму Надежду Филипповну. Она была бабушкой Кати Штерн, моей подруги. Мой папа в те годы часто рисовал нас с Катей в детских книжках. Отца тети Люды, профессора Давидовича, я уже не застала в живых. Я знала, что у них какая-то удивительная семья. И их огромная темная квартира казалась мне полной сокровищ, старинных книг в золотых обрезах и с твердым знаком, не как у нас в доме – две, а вот прямо целая библиотека, и стоят какие-то старинные вещи, изрядно покоцанные, неведомо как сохранившиеся в житейских бурях, но безусловно свои, семейные, а не купленные у антикваров. Откуда-то я понимала, что нахожусь прямо вот в ядре культуры, в эпицентре этого понятия. Это и были Наследники, в моем понимании...

А потом многие из людей, которые принадлежали к кругу моих родителей, начали как-то постепенно перемещаться в Америку. Помню момент, когда уже взрослая была, мне было лет уже 16, многие тогда вокруг меня уезжают, а мои родители не решаются, потому что ясно, что моего дедушку уговорить не удастся ни при каких обстоятельствах. А у Кати дедушка уже умер, и вот Люда попросила моих родителей приехать уговаривать Надежду Филипповну, которая говорит, я там сразу умру, что я там буду делать? И ничего, потом прожила, по-моему, лет 20 или 25, создала любительский театр, писала стихи и прозу.

В итоге уехали многие из той компании, люди тесно связанные с русским языком и русской культурой. Их дети — мои ровесники, конешно не утратили русский язык, но я знаю, что на каком бы языке не говорило следующее поколение, все равно они остаются духовными детьми своих родителей, бабушек и дедушек. Мы всегда понимали, что наши родители - афигенные, и бабушки и дедушки тоже афигенные! Тут дело не в языке. Сейчас, во времена гугл-переводчика и искусственного интеллекта, язык не важен, ибо все легко переводится. Важнее духовная связь, передача традиций, а традиции передаются, когда для тебя твои мама и папа, бабушка и дедушка - самые интересные люди на свете. Это и есть случай и мой, и Кати Штерн, и можно не волноваться за внуков и за правнуков, не очень важно, на каких они будут говорить языках, важно, что в таких семьях нет антагонизма поколений.

Наша семья тоже однажды переехала в Америку. И старая питерская дружба возобновилась. Я помню, папа оформлял книги тети Люды (писателя Людмилы Штерн), и воспоминаний ее мамы Надежды Крамовой, с символичным названием «Пока нас помнят».

Я пишу этот свой маленький мемуар, совершенно точно зная для кого: не для уходящего поколения моих родителей, и даже не для стареющего поколения моих ровесников. Это мое «письмо в бутылке» для внуков и правнуков, возможно и не знающих русский язык и (если они не филологи-слависты), возможно с трудом представляющих себе, кто такие Довлатов, Бродский и Лев Толстой, но надеюсь, знающих, что такое «стендап комеди» и кто такой Ленни Брюс.

Это им я сообщаю новость о том, что их советские предки, в начале хрущёвских шестидесятых, стояли у истоков русского стендапа и русской сексуальной революции. Это то, что приятно узнать о своей прабабушке. Да, она была та самая «Удивительная миссис Майзель» (The Marvelous Mrs. Maisel), в то же самое время, только пространство было иным, возможно менее располагающим к шутовству, нежели Америка ...

Еще я хотела бы рассказать им, именно им, не ставшим славистами, что книги их прабабушки Тети Люды – высший пилотаж литературного стендапа. Для того, чтобы рассказывать смешные истории о знакомых, да и о себе, не оскорбительно, не грязно, не пошло, необходимо серьезное владение языком, и Тетя Люда конешно же владеет им изумительно. Ее книги написаны тонко: писать смешно, это всегда как будто идти по проволоке или по тонкому льду, рискуя легко свалиться в пошлость, в неделикатность. В этом плане у нашей удивительной «русско-языческой» миссис Штерн, есть чему поучиться.

Фото:

1. Михаил Беломлинский, 21 января 2020 года. Фото В. Штерна.

2. Роман Каплан и Михаил Беломлинский, 21 января 2020 года. Фото В. Штерна

3. Юля Беломлинская и Виктория Веломлинская. Фото из архива семьи Беломлинских.

= = = = =

10. Дина Виньковецкая: жена геолога, художника и философа Якова Виньковецкого, работала вместе с Людмилой в Ленинградском университете; в Америке с 1975 года, автор нескольких книг воспоминаний. Живет в Бостоне.

О Людмиле Штерн.

Я с Людочкой познакомилась в 1965 году, после того, как вышла замуж за Якова Виньковецкого. Яша дружил с Иосифом Бродским, и мы с Яшей пришли на вечеринку по случаю дня рождения Бродского. Людочка входила в круг друзей Якова и Иосифа. В тот вечер она была одета в яркую привлекательную накидку и выделялась из всех присутствовавших женщин не только одеждой, но и своим независимым видом и поведением. Потом мы встретились в филармонии, разговорились и мне очень понравились её остроумные реплики.

Мы стали, как говориться, «встречаться домами» и подружились. Люда после защиты диссертации осталась работать в Ленинградском университете на кафедре инженерной геологии, которой руководил профессор А. К. Ларионов, приехавший из Украины и считавший родившихся в Петербурге как бы аристократами, и он относился к Людочке с некоторым почтением.

А после защиты мною диссертации, Люда порекомендовала Ларионову пригласить меня на кафедру, что он и сделал. Мы с Людой начали вместе работать и вместе наслаждаться нашим пребыванием в знаменитом университете в здании двенадцати коллегий. Наш «шефулька», как мы его между собой именовали, нас работой не загружал, мы ему нравились, потому как не были его научными конкурентами. Кроме того, имея связи и знакомства, мы снабжали его билетами в театры на разные интересные спектакли, приглашениями на закрытые встречи и представления.

Из университета мы с Людой обычно возвращались вместе, шли пешком по набережной Невы, потом через Дворцовый мост до Невского проспекта, где я садилась на автобус, а Люда продолжала идти до своего дома недалеко от Исаакиевской площади.

Однажды Ларионов нас командировал в город Березники, где университет должен был изучить влияние солевых отвалов и отходов поваренной соли на проникновение соли в грунтовые воды. Mы с Людой работали в вырытых рабочими шурфах и вдруг на дороге появилась большая чёрная машина, явно предназначенная для высших чиновников. Машина остановилась при виде странной команды - две необычного вида дамы с крутящимися вокруг них рабочими. Оказалось - министр химической промышленности СССР! Он вышел из машины и, узнав откуда мы и что мы тут делаем, язвительно спросил: «Что? Диссертации изыскиваете?» Но Людочка не смутилась и гордо отрезала: «Уже сделаны!». Так сказала, что это произвело впечатление на министра, и в гостинице нам сообщили, что министр будет вечером в главном ресторане города, и намекнули, чтобы мы тоже появились в этом ресторане.

Мы с Людочкой приоделись и, думая показаться столично выглядевшими, надели модные брючные костюмы, тогда только что входившие в моду. Но... нас в ресторан не пустили «потому что вы в брюках», и наше знакомство с министром на этом закончилось. Мы посмеялись, видимо, нас хотели видеть полуголыми.

Мне очень нравились оригинальные реплики Люды, иногда даже слишком острые. Например, на одной из посиделок в доме известного ленинградского фотографа Бориса Шварцмана произошёл такой эпизод. Гости сидели и выпивали, а опоздавший, впоследствии знаменитый, композитор, войдя в комнату и взглянув на моего мужа Якова, гордо восседавшего на диване, ни с того, ни сего вдруг произнёс: «Яков, ты такой важный, просто как гусь.» Людочка мгновенно парировала: «Гусь свинье – не товарищ!» Все засмеялись, а композитор опешил и остался стоять, не зная, как реагировать. Но тут Софа – жена Шварцмана – пригласила его проходить и садиться.

За время нашей работы в университете между мной и Людочкой не было никаких шероховатостей – мы дружили, любя друг друга, и была «наша дружба сильнее страсти, больше чем любовь» Людочка даже как-то сказала мне, что из всех знакомых ей женщин она любит только меня и ещё любила Галю Наринскую, бывшую жену Жени Рейна, но Галя уехала в Москву, выйдя замуж за Толю Наймана.

Я долгое время не рвалась покинуть пределы страны, но всё же решилась после обыска в нашей квартире. Сотрудники органов безопасности искали антисоветскую литературу, обыск длился восемь часов, целый рабочий день. Яша участвовал в составлении первого (нелегального) сборника произведений Бродского, и он с Людочкой и Витей на их машине возил рукописи к Володе Марамзину.

На другой день я рассказала Людочке, как происходил обыск, как я иронизировала и насмехалась над происходящим (даже просилась к ним на работу), что они не знали, как от меня отвязаться. Людочка восхищалась и моим поведением, и моими репликами во время этого «интересного» процесса, хотя хочу заметить, что в течение нашего почти пятилетнего пребывания в университете она много раз отмечала мои неординарные высказывания и даже как-то сказала, что их нужно записывать. Она меня всегда поддерживала.

Когда же мы с Яшей уже намерились уезжать, то мы с Людой решили, что скажем шефульке, что я перехожу на другую работу. Он удивлённо спросил: «Где она нашла работу лучшей этой?»

«Она хочет заниматься морской геологией» - ответила Люда, а потом мечтательно добавила: «В мире есть много приличных университетов...Гарвардский... Иельский...» Не успев перечислить другие, она оглянулась - наш шефулька исчез, конечно, сообразив в чём дело, он был очень сообразительный, и его приспособление к советским порядкам было предметом наших с Людочкой обсуждений и насмешек.

К примеру, он на каком-то собрании так обратился к присутствующим: «Всем сотрудникам университета нужно обязательно ехать на передовые рубежи! (это означало – ехать осенью в совхоз убирать картошку), но наша кафедра делает эксперимент века...». Набегается по университету, за советскую власть наговорится, вернётся взмыленный в кабинет, отдышится и произнесёт: «Вам-то, девочки, хорошо, вы за моей спиной».

Мы уехали месяца на три раньше Штернов. Когда они приехали в Рим, мы уже уезжали в Нью-Йорк, и мы попросили Ирину Алексеевну Иловайскую, в квартире детей которой мы жили, пустить в эту квартиру Штернов. Что она, святая душа, и сделала.

Приехав в страну, где есть «другие университеты» Людочка написала и издала повесть «Двенадцать коллегий», которую она прислала нам в Хьюстон. Повесть нам с Яшей не понравилась, хотя в этой повести Людочка представила меня единственным приличным человеком. Не зная, что же ей написать о повести, я долго ничего не могла ответить. Она позвонила сама и с горечью сказала: «Я тебя, мерзавку, прославила на весь мир, а ты молчишь». Мы не поссорились, но думаю, что это была первая царапинка в наших безукоризненных отношениях.

Но позже, через год, Людочка прилетела из Бостона в Хьюстон на похороны Якова, и на вечере его памяти произнесла о нём фантастическую речь, какой он был духовный, умный, талантливый ... тогда она была вполне искренна.

После моего второго замужества мы с мужем физиком Леонидом Перловским решили переехать в Бостон. Я попросила Людочку и Витю оказать гостеприимство Лене, пока он будет искать работу. И они хорошо его приняли, и он у жил у них в квартире, хотя Леня был им тогда совершенно незнакомым чужим человеком. Люда мне тогда сказала, что мне повезло: «У тебя такой молодой муж, а тебе уже за сорок».

В новой стране, в новой обстановке заводятся и новые отношения между людьми. В наших отношениях с Людочкой тоже произошли изменения, которые и привели к расхождению. В результате Людочка сказала: «Динуля, забудь мой телефон!»

Когда-то Иосиф Бродский о себе говорил: «Я любил немногих, однако сильно». И из тех немногих женщин, которых я сильно любила, Людочка была одной из первых.

Я на годы «забыла её телефон», но не забыла нашу дружбу.

Фото:

1. Яков и Дина Виньковецкие, Ленинград, 1970-е годы, фото Б. Шварцмана

2. В гостях у Штернов, Бостон, конец 80-х, фото Л. Перловского

3. На фоне машины Штернов - тогда еще носили шубы, конец 80-х, фото В. Штерна

= = = = =

11. Софа Финтушал: математик, одна из первых ленинградских программистов; жена Бори Шварцмана, замечательного фотографа, автора портретов Ахматовой и галереи портретов шестидесятников; живет в Бостоне.

Мы с Людой жили в соседних домах на переулке Пирогова в Ленинграде и виделись очень часто. Бывали вместе в разных компаниях, часто бывали друг у друга.

Она любила животных, собак больше, хотя у нее самой был любимый кот Пасик. У нас была собака Эня, Энька, огромная красавица догиня, и кот Хошемин, безобразный лентяй. Люда Эньку очень любила и «портила» ее – давала ей лакомые куски со стола, приучая к попрошайничеству. А кота не любила, потому что он гулял по столу во время обеда, заглядывая то в сахарницу, то в суп. Люда пыталась кота согнать, а я возражала. Она потом любила меня передразнивать, поджимая губы и произнося манерно: «Он у себя дома!»

У нас была машина «Запорожец», большая редкость по тем временам, но она была маленькая, и мы все помещались в ней с трудом. А когда Штерны купили «Жигули», началась совсем другая жизнь. Помню, Люда как-то сказала: «Поехали в Ораниенбаум, погуляем по парку, посмотрим дворцы». Нас было уже пять человек – мы с Борей, Люда с Витей и Катя. Люда говорит: «Берем Эньку, пусть тоже погуляет по парку». Я попятилась – машина рассчитана на пять человек, а Энька огромная, весит много, погубим рессоры машины.

Но Люда очень не любила считаться с ограничениями и не терпела отступать перед препятствиями. И ничего, и поехали, и погуляли. И рессоры выдержали. Витя тоже.

У нее была редкая способность понимать других. При этом она умела так доверительно разговаривать с людьми, что вызывала дружелюбную реакцию даже у незнакомых, причем мгновенную. Я была свидетельницей многих таких случаев. Вот один пример: когда началась перестройка и Люда вернулась в Ленинград первый раз после эмиграции, она жила у нас, и мы пошли за корюшкой. Она очень любила корюшку и говорила, что такой рыбы больше нигде нет. И вот мы стоим в очереди, каждый требует себе рыбу получше, продавец злится и грубит. Подходит наша очередь, и Люда его мгновенно очаровывает, он улыбается ей, выбирает самые лучшие рыбки и даже фотографируется с нами.

Она была очень добра. Не ко всем и не всегда, но когда она относилась к человеку хорошо, ее доброте, гостеприимству и желанию помочь не было предела. Организовывала и руководила. Когда мы с Борей, наконец, эмигрировали и оказались в Бостоне, без языка, без денег и без понимания окружающего, она нас взяла под свою опеку, руководила нашими первыми эмигрантскими шагами, помогала с заполнением бесчисленных бумаг и с принятием трудных решений. Мы жили у Штернов и в их квартире в Бруклайне, и в их доме в Хаяннисе на Кейп Коде, а потом приезжали и в Халландейл во Флориду. Когда мы жили у них, она терпела несовместимость нашей мясной диеты с Витиным вегетарианством и кошерностью.

Как и многие, Люда ценила хорошее к себе отношение, но в отличие от многих, не забывала выражать свою благодарность. Когда Люда работала над книгами о Бродском и о Довлатове, Боря Шварцман много ей помогал с фотографиями, и в предисловиях к своим книгам она его отдельно хвалила и благодарила. И даже потом, когда при переизданиях эти книги печатались уже без фотографий, она все равно продолжала благодарить Борю в своих предисловиях.

Понятно, что с возрастом многое ухудшается. Трагедией стала постепенная потеря зрения. Витя не мог больше выдерживать поездки на Кейп Код, и они продали дом в Хаяннисе. Люда не могла больше забираться не третий этаж, и Штерны перестали возвращаться в Бруклайн. А нам стало трудно летать во Флориду. Но мы продолжали много разговаривать по телефону. Люду особенно интересовала Борина оценка текущих мировых событий.

Она была веселая и жизнерадостная. Прекрасная рассказчица, центр любого застолья, источник радости в общении. И вот ее не стало. Ее уход – такая большая и такая невосполнимая потеря.

Фото:

1. Первое возвращение в Ленинград, выходя от Гординых: Костя Азадовский, его жена Света, Эра Коробова, Андрей Арьев, Тата Рахманова, Марина Жежеленко, Яков Гордин, Л. Штерн, Софа Финтушал; фото Б. Шварцмана

2. Покупаем корюшку, очаровываем продавца, фото Б. Шварцмана

3. Новый 2005 год в Хаяннисе: Л. Штерн, Софа Финтушал, Тата Рахманова, неизвестная, Ирина Муравьева, Борис Шварцман; фото В. Штерна

= = = = =

12. Евгений Рейн: один из стариннейших ленинградских друзей Людмилы; один из старейших российских поэтов, друг и учитель Бродского, до Перестройки его стихи не издавались; в 1955 году Людмила издала рукодельный сборник его стихов в «переплёте из мешковины»

Присылая Виктору два стихотворения Е. Рейна, Надя Рейн написала:

«Люда сама в своей книге об И.Б. все написала о ее дружбе с Рейном. Он держит эту книгу рядом на столике у своего дивана. <…>

Поэтому я высылаю тебе два его стихотворения. Одно посвящено Люде, оно очень раннее, 1955 года, и, как я понимаю, связано с тем, что она была его первым издателем. Для непосвященных в самиздат это понять трудно, но два томика, переплетенных в пеструю льняную ткань — это для него то же самое, что «Апостол» Ивана Федорова для всего издательского дела. А второе — уже из поздних, и посвящено оно всему семейству, и, как мне кажется, гораздо лучше передает атмосферу, отношения и дух единства и дружбы, который царил в вашем доме. Таким образом даты 1955-2005 становятся тоже своего рода знаковыми числами.»

ЛИРИЧЕСКАЯ ВЕРТИКАЛЬ

Людмиле Штерн

Мне нравятся переплеты из мешковины,

стихи, напечатанные петитом.

Мне нравится, что мне именно девятнадцать,

до восторженных спазм.

Я чудовищно молод.

Вы видели когда-нибудь

цветное, плоское, не обязательно небо?

А я знал девушку,

сделанную из этих метафор.

Если увидеть жизнь,

как в обманутой киноленте,

когда дожди и тучи поднимаются

отвесно в небо.

А классики банно-прачечных ренессансов

становятся гимнастами и рифмачами,

Можно заметить нас,

отмеряющих паузы шагами.

И поворот, когда казалось, что человек

приближается, а он уходит.

Грохот походки удаляется навсегда.

Вы помните слово,

выписанное в учебниках

веселым курсивом –

романтизм.

Под ветром и спиртом судьбу промочите,

Ваш окрик и шарф, как всегда, романтичен.

И если я голоден и гениален,

То разве дорога пристанет к подошвам?

Наляпанный охрою на киновари,

Кем буду я проклят, забыт и отозван?

Любовь отвела обрамленные губы

Сквозь пальцы.

На ветер просыплется убыль.

Вот мир вулканических керосинок,

Где выстрел сосредоточенно грянет,

Я шлепнусь туда, где резину разинув,

Калошной подкладкой прижился багрянец.

Страна, занесенная в дымные оды,

Я, может быть, выживу. Умное сердце,

Прими за начало большого развода

Мое, потрясенное миром, усердье.

Остроугольный город,

Залпы проспектов.

Облицованный бред кубиста.

Сострадательное эхо лестниц,

Тишина высокопарная и приторная по

ночам.

Всматриваясь в темноту, видишь

Протяженье окрашенных линий,

Приподняты лезвия плоскостей и

Внезапно

Пыльная тишь осыпается оглохшим гулом.

По ночам я записывал стихи на обоях,

А потом обыскивал москательный орнамент.

Буквы были вдавлены и наклонны.

Как опрокинуть их в обвал вертикали?

Выживший стих, обрушенный страстью.

Он падает навзничь. Он окончен.

И мастер закуривает неумело,

Путаясь в памяти минут и строчек.

Вероятно, я часто просыпался,

Нужен день, чтобы понять всеобъемлемость

сырой газеты.

Знак растворимости! Стекло усердно

Пропускает капли рассвета, звонок, холод.

Оконный квадрат разбегается и светлеет,

Как голыш, высыхающий от морского прибоя.

- Конечно! Яростным, плотоядным салютом.

Хлопают двери моего коридора –

Да здравствует утро! Час начала

Стыда у черновиков и кухонных раскатов.

Можно выбежать к телефону,

И когда ответ принесется,

Ополоуметь от переливания

Собственных ласт, шорохов и бессонниц.

Можно сосредотачиваться, помнить,

Успокоенные свои ладони,

Магией памяти рот изломанный,

И остановить, и тронуть.

Головы поверните, вороны,

Романтику рассеивающие по перьям,

Можно выходить на улицы черные

И петлять по снегу абсолютно белому.

Я выходил на тротуары, когда они,

Маленькие эха шагов подкидывают как

щебень,

И гудки вокзалов, уезжающих с паровозами

вместе.

Нитка зари, продернутая в просветы улиц.

Если вглядываться в стекла первоэтажья,

Будешь исступленно мчаться, ступая по комодам.

А перекресток – освобожденье!

Вот они толпы перекрестков сегодня утром.

Разве не похоже?

Разве не надо про это вспомнить,

Когда не хватает воздуха,

Потому что стих тоже дышит!

Когда открываешь голоса далеких поэм,

Холодеют пальцы, слышно –

Вена о висок бьется.

Зазубренные и шершавые обломки,

Бесконечно тяжелые, будто годовалые дети,

Обязательно как те, уже завернутые

в мешковину.

1955

ФОНАРНЫЙ ПЕРЕУЛОК

всем Штернам, с неизбывной любовью

Огромный, круглый стол и пол-окна,

Буфет, похожий на собор двуглавый,

И переулка темная стена –

Вот здесь мы собирались всей оравой.

Хозяйка, танцевавшая чарльстон,

И дочь-очкарик, да и зять-очкарик,

Разболтанный, но громкий патефон,

Герой-любовник - Драгоманов Алик.

Большой плакат: «Все будет хорошо!»

Горячие пельмени под сметану…

Достаточно, чего же нам еще?

Я это вспоминать не перестану.

Покойный кинорежиссер Илья,

И будущий нобелиат острили,

Конферансье здесь выступаю я –

Мы, как к себе, в квартиру приходили.

Еще никто не собирался в путь,

В Нью-Йорк, в Париж, в чужое захолустье,

И надо было только намекнуть,

Что завтра будет лучше, много лучше.

Мне не забыть Фонарный никогда,

Снимаю кепку, слезы вытираю.

Сегодня или завтра – навсегда

Явлюсь туда, и снова все узнаю.

Опять пластинка запоет чарльстон,

Опять отец заговорит о прошлом,

Опять со всех подветренных сторон

Повеет неизбывным и хорошим.

Опять я стану врать или дурить,

Припоминать катрены Гумилева,

Нам остается только ждать и жить.

А жизнь – вот здесь. Она на все готова.

2005

Фото:

1. Женя Рейн и кот Пасик, 1956 год. Фото В. Штерна

2. День рождения Бродского 24 мая 1962 года.

Вверху: Анатолий Найман, Людмила Штерн, Галикна Наринская

Внизу: Дмитрий Бобышев, Евгений Рейн. Фото И. Бродского

3, Е. Рейн в гостях у Штернов в Бостоне, весна 2003 года. Фото В. Штерна

= = = = =

Осколки осколков

О книге Людмилы Штерн «Ося, Иосиф, Joseph». и не только о ней

Михаил КОЗАКОВ, для «Новых Известий»

Мне нравится эта книга. Я прочитал ее подряд дважды. Купил в Питере перед самым отлетом в Америку, начал читать в самолете и закончил перед посадкой в Нью-Йорке. Не мог оторваться. В Нью-Йорке мне попалось сочинение Эдуарда Лимонова «Книга мертвых». Когда я и ее закончил, тоже не отрываясь, решил перечитать книгу Штерн. Почему? Многие персонажи Лимонова, например тот же Иосиф Бродский, — герои Людмилы Штерн.

Обе книги мемуарного толка. Они охватывают примерно одно и то же время - с 60-х по сей день. Авторы обеих - русские эмигранты, часто бывали в одних и тех же домах, знали одних и тех же людей (Алекс и Татьяна Либерманы, Геннадий Шмаков, Михаил Барышников, Евгений Рейн и другие). Лимонова я прочитал залпом. Невероятно интересная книга — живая, раздражающая, буди-рующая, свободная. Книга мужская. А у Штерн, естественно, женская. А какой ей еще быть? Но женский взгляд иногда подмечает то, что мужскому невдомек.

Как хорошо, что книга Людмилы Штерн существует! И будет существовать — вне сомнений. Разумеется, для тех, кто любит русскую литературу, станет интересоваться личностью Иосифа Бродского, людьми его круга. Книга Штерн уже поэтому будет читаема теми, кто после нас. Но, по счастью, не только поэтому. Книга много шире. Она и о России, и об Америке. Об оставленной России и приобретенном месте на другом континенте, о цене приобретенного и оставленного. Автор, может быть, и не ставил перед собой столь пафосных задач, но сие случилось. Произошло. Во всяком случае, в моем читательском сознании. Слава Богу, без указующего перста мемуаристки, если хотите, эс-сеистки Людмилы Штерн. И, на мой взгляд, в этом одно из достоинств книги. Опять-таки одно из.

В книге много стихов, цитат из них. «Стишат» (по выражению Бродского) и стишков. По случаю, без случая, иногда обязательных, иногда нет. Можно сказать, книга наводнена изящной словесностью, почти всегда ранее неизвестной даже любителям и знатокам поэзии. Что тоже можно причислить к несомненным достоинствам книги.

Людмила Штерн сохраняла, сохранила и собрала под обложкой своей книги такие разности и живые прелести шутливой поэзии Бродского, Кушнера, Рейна, Най-мана, Кормовского, Бобышева (список блестящих имен можно длить и длить), что только одна эта мозаика - достаточный повод приобрести книгу, открыть ее, чтобы уже не закрывать, пока не закончишь читать.

Но и это не главное. Главное, впрочем, как всегда, личность автора. Свидетельствую как ее современник. живший к тому же в ее и моем родном Питере. Как человек, знавший тот же круг людей (Эйхенбаум, Илья Авербах, Юрий Цехновицер, Анатолий Найман а сегега). Автор не лжет, ему можно верить — качество отменное и редкое по нашим временам!

Мало того, Людмила Штерн не лжет даже в ущерб себе. Она не боится подчас показаться читателю по-женски обидчивой, даже склочной по пустякам. В книге

нет и тени амикошонства по отношению к Осе, Иосифу, Джозефу. Скорее, автора можно упрекнуть в дамской фетишизации всего. что связано с Бродским. Но, если мы согласимся, что гений Бродского хоть в чем-то сродни гению Пушкина, то не только простим «Пимену» любовь к подробностям в воссоздании портрета Бродского и К", но похвалим ее и от себя, и от имени читателя после нас.

Кто-то скажет: зачем? Ведь есть грандиозная книга Соломона Волкова «Диалоги с Бродским», есть собранная Валентиной Полухиной книга «Все интервью Бродского», эссе Кушнера, Рейна, Наймана. Да мало ли. Есть. наконец, снятые на пленку для телевидения интервью самого Бродского. Не говоря уже о его собственной мемуарной прозе.

Все это так, бесспорно так- Но Людмила Штерн, не являясь ни биографом поэта, ни тем паче исследователем его творчества, о чем она предупреждает в предисловии к книге, добавляет к коллективному портрету Бродского и К" очевидно и явно новые краски. Талантливо и умно набрасывая и распределяя цветотени на полотне (которое и не претендует быть полотном, прикидываясь миниатюрой), она сама как бы чудит, отпускает шуточки, чуть отвлекается в сторону. А когда ты закончишь книгу, то возникает чувство совместно с автором прожитой жизни целого поколения людей. И каких замечательно интересных людей! По принципу «Когда б вы знали, из какого сора-..».

Ко мне не случайно пришла эта строчка. Тень Анны Ахматовой также в этой книге, как и тени многих людей того поколения. Они говорили про себя «осколки разбитого вдребезги». Поколение автора, наше поколение - осколки осколков. Однако часть помнит целое, а когда забывает, становится пылью.

Для того чтобы этого не случилось, и пишутся такие книги. Поздравляю себя, читателя, но главное - автора, Людмилу Штерн, с этим событием в отечественной культуре вне географии.

14. Норман Наймарк: Американский историк, познакомился с семьей Штернов в 1975 году в Ленинграде, куда он приехал из Бостона для научной работы в архивах. Очень, очень помогал Штернам в их первых (и не очень первых) шагах в Америке. Живет в Калифорнии, работает в Станфорде в Институте Гувера и руководит станфордскими программами по международным отношениям.

Ludmila Shtern

I have been finding it very hard to write about Luda since her death last summer. I think, probably like so many others, I do not want to accept the fact that she's gone. I had not seen her in a long while, so I could perpetuate the fantasy that she was still among us and that I would enjoy her company again one fine day. Alas.

I first got to know Luda in Leningrad in 1975, when I was working in the Soviet archives and living on Vasilyevskiy Ostrov in a graduate dormitory. It was the period of "detente," and a time when Jews were beginning to emigrate from the Soviet Union. A mutual friend, Anne Frydman, passed on to me the Shterns' address and phone number and they welcomed me into their wonderful apartment. I loved the many dinners and teas I had there and the talk: honest, friendly, warm, and open. My verbal Russian was lousy, but it quickly got much better. They shared their Leningrad and Moscow friends with me and made my time in the Soviet Union, despite the food shortages, the hard winter, and the unpleasant life in the dormitory, one of the most interesting and important in my life.

At that time, I lived in Boston and was teaching at Boston University and Luda, in particular, asked tons of questions about the city and how one lived and got along in the U.S. It was clear that they were deciding whether or not to leave. Luda's mother, the inimitable Nadezhda Fillipovna, clearly wanted to stay. But there was trouble in school for Katya, their daughter, and other increasing manifestations of anti-Semitism affecting the family. I recall that someone tried to set fire to their apartment door, which typically was made of padded materials that could catch fire. But mostly I remember the warmth and genuine love that enveloped me when I entered their apartment. Within no time at all, I felt like it was home.

How can one describe Luda, in those days and later? Incredibly warm, emotional -- tears and laughter came and went fairly easily -- super smart, inquisitive, theatrical, funny, really funny, and generous. She was a wonderful storyteller and her attitude towards being a geologist, I'm sure she was a good one, reminded me later on of her views of being a real estate agent in Boston. She took these professions seriously on the one hand, but also laughed at herself for doing that kind of work. She was, above all, a writer, a devotee of and participant in the very best in Russian culture. Her "real world" was that of a Russian intelligent: it comprised of ideas, poetry, prose, dance, and not of something as mundane as geology or real estate. Her real milieu was that of Brodsky, Baryshnikov, and Dovlatov, all of whom she was friends with and admired. Her sense of humor, though, her ability to laugh at herself, gave her literary hopes and eventually literary successes a sense of reality, a down-to-earth quality that made her focus on writing enormously attractive.

I left Leningrad before the Shterns did and was thrilled when they made it to Rome, and eventually chose Boston when they decided to emigrate to the U.S. I hope I had something to do with that. After they came, I was able to help in small ways, grabbing some used furniture from alleyways when students abandoned their downtown apartments and helping them orient themselves a bit in town. I remember being in the back seat of my VW Rabbit as Vitia took his driver's test, proving that he could indeed be a real Boston driver! I was also able to help Vitia find some potential employment in Metropolitan College of Boston University, where, at the time, I directed the History program in the evening. But I have to say, the Shterns did it themselves -- they were tough and resilient and made the experience of emigration their own, as hard as it was, especially for Nadezhda Fillipovna and Luda to leave their beloved Leningrad and friends behind. Vitia became a successful computer science Professor at Metropolitan College; Luda eventually also was a success as a writer and real estate agent; Nadezhda Fillipovna enjoyed getting into her own apartment; and Katya became a highly skilled professional, married, and had a family of her own.

The Shtern apartment in Brookline became one of my favorite places to go and spend an enjoyable and relaxing evening or afternoon. Not unlike Leningrad, the meals were wonderful, the conversation stimulating, the feelings of love and warmth all-encompassing. Luda was in her element again, telling stories, entertaining friends, making fun of Vitia and his growing attachment to Orthodox Judaism, and laughing at herself in her real estate ventures. But she was also writing and creating which gave her a real sense of accomplishment, despite some frustrations. The language barrier was difficult, but she fought it and managed to publish her work in English, as well as in Russian.

In those Boston days, Luda was, above all, my close friend. Sometimes she was like a mother; sometimes like a sister. We could talk about my marriage and my children, my professional life and my personal hopes and fears. She would ask questions almost like imperatives, starting with "Norman, why did you do x, y, or z?!" And then laugh, usually, at the answers, always both sympathetic and entertained by the quintessential Jewish-American academic sitting across from her.

After moving to California in 1987-88, I saw Luda far too rarely. But those few times we were able to get together, it took no effort to move back into a friendly/familial relationship that made it so very easy to talk sincerely and with no artifice. I would visit Boston now and again, but I saw too little of her, especially after she and Vitia found a place in Florida. I talked to her on the phone a few times and wrote emails and cards. But it wasn't the same as being at her table. Still, Luda is unforgettable, unique -- wonderful. I will miss her forever.

Norman Naimark